ВИНТИК.

(Записки инженера.)

Посвящается Зинаиде Г. («Раисе»)

Я получил письмо:

«Квинтилиан Кузмич!

Я кратко выражусь — мне хочется Вас видеть.

Зачем? — Вы спросите... Я не могу постичь...

О, Вы откликнитесь: Вам будет жаль обидеть

Своим молчанием девчурку. Буду ждать

У памятника Глинке тридцать пять

Минут девятаго. Извольте быть, Париса

Утонченный двойник. Жму руку Вам. Раиса».

«Занятно, чорт возьми!» — я сладко побледнел,

Предчувствуя любовную интригу.

Ах, после наших дам, сердечностью «Фенелл»

Приятно отдохнуть, забыть театр и книгу

И мимолетностью легонько подышать,

Посеять зёрнышко, а десятину сжать...

С Раисой мы встречались раза три.

Где познакомились, не помню. Миловидна.

Довольно полная. Миниатюрный рост.

Ленивыя глаза. Рассудок не до звёзд,

Но, кажется, что есть. Да, впрочем, будет видно.

Она работает — там, где-то. От причуд,

По крайней мере, буду застрахован —

Такие невзыскательны. Но тут

Тетрадь захлопнута: я всё ж таки взволнован.

Цедил приневский дождь. (Приневские дожди

Бесцветны, анемичны и несносны.)

Я слез с извощика, отбросив: «Подожди».

И полетел (конечно, переносно)

К консерватории. Окончился асфальт, —

Я через улицу. Смотрю у туши Глинки

Смеётся личико в уродливой корзинке

(О, шляпы дамския!) и слышу низкий альт:

«Любезность редкая... Заставить под дождём

Ждать женщину... Вы донельзя корректны...»

Я бросил ей: «Сердитесь — Вы эффектны,

Когда Вы сердитесь... Однако подождём:

Насколько помнится, не я писал вам первый...»

Раиса вспыхнула: «Не действуйте на нервы,

А то проговорюсь, пожалуй, не стерплю...

Да что там толковать! Ну, ясно — я люблю».

Я даже покраснел: «Так скоро, и... Извозчик!!!»

(Немудрено, что «к» приобретает росчерк).

От Петербурга в сорока верстах

Среди берёз пустынный полустанок.

И я люблю на сене русских санок

Оттуда в лес забраться. На устах

Он вертится, откуда не возьмися...

Там я решил свить гнездышко Раисе.

Проедешь лес, есть мельница. Сверни

Немного влево, — дремлет деревушка*.

К избушке жмётся бедная избушка,

Как к жизни — смерть, как к счастью — горя дни.

Там хорошо. Есть речка, поле, лес,

И не совсем народ ещё «испорчен».

Там чин силён, там властен до сих пор чин.

Я — инженер, а чин — «крамолы» пресс.

Вчера я был в «Запустье» Пол избы

Я сговорил за четвертную в зиму.

Задаток дал, щипнул хозяйку Симу,

Чем в мак вогнал... Пил водку, ел грибы,

Пил глупый чай (верней, пожалуй, — веник)

Дал четвертак (состав «меню» худенек).

Перегородку сделать приказал

К субботе непременно. «Выйдет зал, —

Хоть танцевать»,— подумал; усмехнулся.

Прошёлся в лес. Дышал, дышал, дышал.

Раисин поцелуй воображал.

Поцеловал берёзу и... вернулся.

Когда она сняла своё манто

И, улыбаясь села на кушетку,

Взяв в алый рот любимую конфетку,

Я что-то ощутил... Но что? но что?

Скорей всего — блаженную мечту,

Что я её возьму сегодня, тут же,

Возьму, войдя в ночную темноту.

Она, казалось, поняла: «Сядь лучше». —

Шепнула, нежно руки протянув

Движением ленивым для объятья.

Я приподнял ее. Сквозь шорох платья

Я сердце ощутил, и сел на пуф

Вблизи неё ....................

........................«О, какой!»

Промолвила, целуя рот победно.

А я молчал, случившимся сражён...

Меня её движенья удивили...

Что я за роль играю в водевиле?

Мне думалось: «О, как я ей смешон!

Невинная!.. Ха-ха...» Я грудь ей стиснул,

Прижал, взглянул в бесстыдные глаза,

Шепнул в ушко: «Раисища! лиса!»

Обжёг уста и с хохоту весь прыснул.

Сегодня заходил Пискевич В кабинет

Его я пригласил. Мы сели у камина.

Я пил бургонское, а он — ликёр из тмина.

Пискевич — инженер, философ и поэт.

Есть что-то многое в больших его глазах,

В лице красивом, честном и открытом.

Я посвятил его в Раису. С видом сытым

Он слушал ласково, с ликёром на усах.

Я рассмешил его невинною виной

Раисы ветреной и очень недалёкой.

Он, в психологии тончайший и глубокий,

Ея портрет закончил предо мной:

«И Вы заметьте, все на один лад, —

Он заключил талантливый свой очерк, —

Все грубо-чувственны, у всех вульгарный почерк,

Бездарны, приторны и idee-fixe — наряд.

Мещанки кровию, оне мещанки вкуса,

А (верьте или нет) частенько и души,

И для меня оне, мой друг, докучней флюса,

Что там ни говори и что там не пиши.

Расстаньтесь с ней! Ну что в вас общаго, скажите?

Вы полны Ибсеном, а чем она полна?

Любви и тени нет, а так, игра одна.

Кормить ленивую кобылу!.. Не смешите.

Да и в конце концов, не хватит Ваших средств

(Уж Вы меня простите, я по дружбе).

Вы получаете лишь сто рублей на службе, —

Возможно ль их делить на хлеб и для кокетств?» —

Он долго говорил, и я не возражал,

Согласный с ним, во всем простым, как аксиома,

Сигару предложил, смеялся, руку жал

И мягко прекратил беседу.

«Барин дома?»

Послышалось в дверях, и с розовым лицом

Впорхнула в кабинет нежданная Раиса:

«Соскучилась... К тому же вечером "Таиса",

И вот решила я, что мы с тобой идём».

«Я не терплю, когда решают за меня!» —

Вдруг гаркнул я: «Твои поступки дики!» —

Она вся съёжилась, и затряслись гвоздики

На шляпе у нея. Спокойствие храня,

Я предложил ей сесть и извинился тонко:

«Ведь я так вспыльчив, гм...» Потупив злобно взор

И закусив губу, она молола вздор

И, — как казалось мне, — смеялась слишком звонко.

Вдруг быстро с кресла встав, сказала: «Семь часов,

Пора... до поезда осталося недолго.

Прощай... Я жду тебя во вторник... средь лесов!»

Насмешливо вдруг выпалила колко.

Но холодно смотря «обиженной» в зрачки,

Я усадил её на кресло, отчеканя:

«Послушай, не играй со мною в дурачки,—

Тебе не выиграть! — и громко крикнул: — Таня!

Подайте в спальню мне мой форменный сюртук.

А барышне подайте, Таня, шубку —

Мы едем в оперу!» Целуя Раю в губку,

Я кончил весело: «Прощаю первый трюк,

Но чтобы этого вперёд не повторялось».

Она шепнула: «Да... о, нет....» Но притворялась.

О, это многое — умело осадить

Пустую женщину со взбалмошной головкой!

Мы заключили мир с пикантною плутовкой

И я на станцию поехал проводить

Её из оперы, купил билет «премьера»

И обещал приехать дней на пять,

Чтоб поохотиться и подышать опять.

Но «опоэтиться» для чести инженера

Не унизительно ли будет? А? Иль нет?

«Прощай, каштаночка!» — «Ну, поцелуй, брюнет!»

«А я привыкла к лесу и полям,—

Меня Раиса встретила,— привыкла

И тусклых дней томительного цикла

Не ощущаю...» Роясь в лоскутках

Каких-то тканей, сочно улыбнулась

И продолжала: «Кстати... я вчера

Здесь познакомилась с девицею:

Сестра начальника над станцией... — Запнулась:

— Мы будем всюду вместе. Правда, здесь,

Пока спокойно все и безопасно,

Но все—таки в лесу темно ужасно,

И делается жутко. Мне она

Понравилась: застенчива, тихоня.

Фамилия — Пучок, а имя — Соня.

И — ты представь себе! — ещё не влюблена.

И брат её — милейший господин!

Как Аполлон, но только... меланхолик...»

Тут я прервал её: «Послушай, белый кролик,

И он, конечно холост и... один?»

Она не поняла (нужна для мысли лупа!)

«О, да, он одинок!» — воскликнула с огнём.

Я саркастически смеялся, весь в ином,

И едко повторял: «О, как все это глупо!»

«Ты, Соничка? Я рада... Винтик! вот

Та барышня, — о ней уже ты знаешь.

Мы будем с ней друзья. Сонюша, ты желаешь

Моей подругой быть? Ответь же мне, — идёт?»

Передо мной безцветная, как стих,

Так называемых, поэтов популярных,

Фигура выросла в тонах весьма бездарных.

«Простите,— молвила, — я лишь проведать их».

«Пожалуйста, рад новому знакомству»,—

Любезно льстил я гостье и, смущён

Её смущением, был зол и возмущён,

И мысленно послал к бесовскому потомству.

Портрет её набросить мудрено,

Как передать палитрой ночи сырость.

Она сумела лишь (скажу для рифмы!) вырость,

А в остальном во всем — бесцветное пятно.

Никто не целовал лиловых чахлых губ,

Никто не грезил сивыми глазами, —

Все это понял я мгновенно и, усами*

Критически крутя, изысканно был груб.

Попробовал затеять разговор,

Занять её, но было бесполезно:

Она молчала крепко и железно,

Глазами хлопая, потупив рыбий взор.

На землю села ночь в потрёпанном виссоне,

Река вдруг выцвела, бездушна и сиза...

И, напевая арию Заза,

Я шляпу взял и в лес пошёл от сони — Сони.

Начальник станции, махая фонарём

Тупым движением, пустил вперёд почтовый,

Тошнотно позевал, к вину всегда готовый,

И, точно автомат, охвачен октябрём

Поплёлся в кануру с названьем кислым «Касса».

Мне сердце сжала вдруг щемящая хандра,

И я спросил его, настигнув у двора:

«Позвольте Вас спросить: мы у какого часа?»

Он жупелом взглянул мне прямо на живот,

Потрогал воротник лубочнаго мундира,

«О чем Вы? — вопросил, как ярый идиот,

И нудно прошептал, корежась: — Что-то сыро».

Мне стало жаль его, мучительно, до слез...

Не знаю почему, сорвалось с уст: «А скоро

Вы сменитесь?» — взор ускользал от взора.

Пучок не расслыхал, но выслушал вопрос.

Я повторил слова и звал его на чай,

Он вдруг рассыпался в любезностях банальных,

Зарница вспыхнула в глазах его печальных,

И он пошёл за мной.

Кто хочет, примечай.

Но тем все не было. Неловкость побороть,

При всем желании, Пучки старались тщетно.

Раисы болтовня повыдохлась заметно.

«Томительный народ... Ну почитать им хоть» —

Подумал я и, взяв «Стихотворенья в прозе»

Какой—то авторши, читал о «нем», о «розе»,

Где бесталанная фантазия-комар,

Докучливо жужжа, вздымалась невысоко,

(До носа от земли!), кружилась и жестоко

Кусала тонкий вкус, бросая в пот и жар.

С ухмылкой на лице, полураскрывши рты,

Дыханье затаив, аляповатым строкам

Внимали жители Запустья и пророком

Считали стиходелку. О, кроты!

Потом мы пили чай, конечно. Вчетвером

Жевали старую баранину и утку,

Смотря друг другу в рот... И приносили ром,

Как жертву, своему бездонному желудку.

В конце концов, перепились зело,

За исключеньем Сони невозможной. 

Раиса пьяная с улыбкою тревожной

Взглянула не меня, — и вдруг меня зажгло!

Связь облегчит баран, нам связь упростит утка —

Мы подкрепили ими нашу «страсть»...

Пучок с сестрой ушли. Лобзаясь с Раей всласть,

Нашли мы общее. И, точно проститутка,

Раиса скомкала пылающий капот,

Упала на постель, отбросив одеяло,

«Люблю... хочу», — бессвязно повторяла.

Я бросился, схватил её, — и вот...

... Я долго спал, но вдруг её толчок

Развеял сон. Она сквозь сон целует

Моё плечо, прижалась вся, волнует

И сладострастно бредит: «Мой Пучок...»

Я рот раскрыл, опешил и опять

Без удержу пустился хохотать...

Однажды я приехал к ней врасплох

Клянусь тебе, читатель, без лукавства!)

Со мною были вина, фрукты, яства,

И выбор их — признаюсь — не был плох.

Добрался до деревни. Весь в снегу,

Стучу в окно. Приспущена гардина, —

Должно быть, спит. По праву «господина»

Решил будить. И вдруг... Я не могу

Вам передать, что я увидел!.. Кто-то

Отдёрнул занавеску, — яркий свет

Кольнул глаза... Я брежу или нет?

В Раисиной каморке полурота.

О, сколько их, диковинных мужчин!

Брюнеты, бородатые, седые...

Кто — в армяке, кто — телеграфный чин...

Солдат, писец... Угодники святые!

Не брежу ль я?.. Но что творится там? —

Пустых пивных бутылок батареи...

Дымят, кричат, ругаются... «Не дам! —

Орёт солдат: — Моя она!..» Быстрее,

Чем ураган, мелькают предо мной

Развратныя дурманящия сцены...

Мне кажется: в избе краснеют стены!

И вдруг Раиса нимфою речной

Пускается в бесстыдных «па» матчиша

Пленять толпу, а ноги — выше, выше...

Заржали гости, точно жеребцы,

Затопали в азарте сапогами...

Тогда солдат с кровавыми глазами

К ней подошёл. «Не трогать, подлецы!» —

Предупредил значительно, подпрыгнул,

Прищёлкнул молодецки языком,

Схватил Раису на руки, лицом

Вниз опустил и на кровать воздвигнул.

Затем... затем... что сделалось затем,

Не описать, пожалуй, мне цензурно...

Но за окном всё закружилось бурно, —

И девушка пошла по ним, по всем...

Подавленный, растерзанный, дрожа,

Я, спотыкаясь, подошёл к запруде,

Мочил платок, водил платком по груди,

По голове. В трещотку сторожа

Стучали где-то глухо в отдаленьи.

Я поспешил на станцию в волненьи…

Я больше не читаю женских писем,

Когда в них профанация Татьян.

Развратницы зовут к надзвездным высям,

Но есть ли на звезде... кафэ-шантан?

Санкт-Петербург.

14-15 октября 1909 года.